Эти две
главы из бессмертного романа , а лучше весь роман, можно
читать , читать и перечитывать. У кого есть время освободить
немного времени ваши мозги от текучки, прочтите эти главы и
уж точно в душе у вас что-то отзовется.
Какой
язык! Если хоть приблизительно так высказывать собственные
мысли!
Я сделал в
конце только одно собственное выделение одной фразы.
Извиняюсь. Матвеев В.А.
[Книгу можно купить в:
Biblion.Ru 36 ]
Михаил Булгаков. Мастер
и Маргарита
© Copyright Михаил Булгаков
© Copyright 2000 Иллюстрации Евгений Штыров (eshtyrov@mail.ru)
Email: eshtyrov@mail.ru, tel.(8462)41-93-53 Дополнительное
форматирование и вычитка текста: С. Виницкий.
Москва 1984 Текст печатается в
последней прижизненной редакции (рукописи хранятся в
рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В.
И. Ленина), а также с исправлениями и дополнениями,
сделанными под диктовку писателя его женой, Е. С.
Булгаковой.
Глава 1. Никогда не
разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало
жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два
гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был
маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес
в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались
сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй
-- плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной
на затылок клетчатой кепке -- был в ковбойке, жеваных белых
брюках и в черных тапочках. Первый был не кто иной, как Михаил
Александрович Берлиоз, председатель правления одной из
крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно
именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала,
а молодой спутник его -- поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий
под псевдонимом Бездомный. Попав в тень чуть зеленеющих лип,
писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с
надписью "Пиво и воды". Да, следует отметить первую странность
этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во
всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни
одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было
дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось
куда-то за Садовое кольцо, -- никто не пришел под липы, никто не
сел на скамейку, пуста была аллея. -- Дайте нарзану, -- попросил
Берлиоз. -- Нарзану нету, -- ответила женщина в будочке и
почему-то обиделась. -- Пиво есть? -- сиплым голосом осведомился
Бездомный. -- Пиво привезут к вечеру, -- ответила женщина. -- А
что есть? -- спросил Берлиоз. -- Абрикосовая, только теплая, --
сказала женщина. -- Ну, давайте, давайте, давайте!.. Абрикосовая
дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской.
Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и
уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной. Тут
приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он
внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье
куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей
в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь
сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших
без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его
напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Что это со
мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился.
Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..." И тут
знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха
прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке
жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок...
Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и
физиономия, прошу заметить, глумливая. Жизнь Берлиоза
складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык.
Еше более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал:
"Этого не может быть!.." Но это, увы, было, и длинный, сквозь
которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и
влево и вправо. Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он
закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось,
марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла
выскочила из сердца. -- Фу ты черт! -- воскликнул редактор, --
ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался!
Даже что-то вроде галлюцинации было, -- он попытался
усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки
дрожали. Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и,
произнеся довольно бодро: "Ну-с, итак..." -- повел речь,
прерванную питьем абрикосовой. Речь эта, как впоследствии
узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал
поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную
поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий
срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил.
Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть
Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму
приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь
редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы
подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что именно
подвело Ивана Николаевича -- изобразительная ли сила его таланта
или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался
писать, -- но Иисус в его изображении получился ну совершенно
как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же
хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус,
плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности,
вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем --
простые выдумки, самый обыкновенный миф. Надо заметить, что
редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей
речи на древних историков, например, на знаменитого Филона
Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия,
никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса.
Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил
поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе
44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казни
Иисуса, -- есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось
новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на
него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом
ругая абрикосовую воду. -- Нет ни одной восточной религии, --
говорил Берлиоз, -- в которой, как правило непорочная дева не
произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего
нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом
деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать
главный упор... Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной
аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в
дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею,
лишь очень образованный человек, -- поэт узнавал все больше и
больше интересного и полезного и про египетского Озириса,
благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога
Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного
бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в
Мексике. И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович
рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку
Вицлипуцли, в аллее показался первый человек. Впоследствии,
когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения
представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их
не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что
человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на
правую ногу. Во второй -- что человек был росту громадного,
коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья
лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не
годится. Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и
росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что
касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые
коронки, а с правой -- золотые. Он был в дорогом сером костюме,
в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо
заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в
виде головы пуделя. По виду -- лет сорока с лишним. Рот какой-то
кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый
почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом --
иностранец. Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и
поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на
соседней скамейке, в двух шагах от приятелей. "Немец", --
подумал Берлиоз. "Англичанин, -- подумал Бездомный, -- ишь, и не
жарко ему в перчатках". А иностранец окинул взглядом высокие
дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что
видит это место он впервые и что оно его заинтересовало. Он
остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в
стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича
солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне
темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки
положил на набалдашник, а подбородок на руки. -- Ты, Иван, --
говорил Берлиоз, -- очень хорошо и сатирически изобразил,
например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще
до Иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский
Аттис, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не
было, в том числе и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо
рождения и, скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об
этом рождении... А то выходит по твоему рассказу, что он
действительно родился!.. Тут Бездомный сделал попытку прекратить
замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее
и громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому
что иностранец вдруг поднялся и направился к писателям. Те
поглядели на него удивленно. -- Извините меня, пожалуйста, --
заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая
слов, -- что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет
вашей ученой беседы настолько интересен, что... Тут он вежливо
снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и
раскланяться. "Нет, скорее француз..." -- подумал Берлиоз.
"Поляк?.." -- подумал Бездомный. Необходимо добавить, что на
поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное
впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы
понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли. --
Разрешите мне присесть? -- вежливо попросил иностранец, и
приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся
между ними и тотчас вступил в разговор. -- Если я не ослышался,
вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? -- спросил
иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз. -- Нет,
вы не ослышались, -- учтиво ответил Берлиоз, -- именно это я и
говорил. -- Ах, как интересно! -- воскликнул иностранец. "А
какого черта ему надо?" -- подумал Бездомный и нахмурился. -- А
вы соглашались с вашим собеседником? -- осведомился неизвестный,
повернувшись вправо к Бездомному. -- На все сто! -- подтвердил
тот, любя выражаться вычурно и фигурально. -- Изумительно! --
воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски
оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: -- Простите
мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего,
еще и не верите в бога? -- он сделал испуганные глаза и
прибавил: -- Клянусь, я никому не скажу. -- Да, мы не верим в
бога, -- чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. --
Но об этом можно говорить совершенно свободно. Иностранец
откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от
любопытства: -- Вы -- атеисты?! -- Да, мы -- атеисты, --
улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись:
"Вот прицепился, заграничный гусь!" -- Ох, какая прелесть! --
вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на
одного, то на другого литератора. -- В нашей стране атеизм
никого не удивляет, -- дипломатически вежливо сказал Берлиоз, --
большинство нашего населения сознательно и давно перестало
верить сказкам о боге. Тут иностранец отколол такую штуку: встал
и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом слова: --
Позвольте вас поблагодарить от всей души! -- За что это вы его
благодарите? -- заморгав, осведомился Бездомный. -- За очень
важное сведение, которое мне, как путешественнику, чрезвычайно
интересно, -- многозначительно подняв палец, пояснил заграничный
чудак. Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на
путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно
обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по
атеисту. "Нет, он не англичанин..." -- подумал Берлиоз, а
Бездомный подумал: "Где это он так наловчился говорить
по-русски, вот что интересно!" -- и опять нахмурился. -- Но,
позвольте вас спросить, -- после тревожного раздумья спросил
заграничный гость, -- как же быть с доказательствами бытия божия,
коих, как известно, существует ровно пять? -- Увы! -- с
сожалением ответил Берлиоз, -- ни одно из этих доказательств
ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь
согласитесь, что в области разума никакого доказательства
существования бога быть не может. -- Браво! -- вскричал
иностранец, -- браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного
старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто
разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над
самим собою, соорудил собственное шестое доказательство! --
Доказательство Канта, -- тонко улыбнувшись, возразил
образованный редактор, -- также неубедительно. И недаром Шиллер
говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут
удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим
доказательством. Берлиоз говорил, а сам в это время думал: "Но,
все-таки, кто же он такой? И почему так хорошо говорит
по-русски?" -- Взять бы этого Канта, да за такие доказательства
года на три в Соловки! -- совершенно неожиданно бухнул Иван
Николаевич. -- Иван! -- сконфузившись, шепнул Берлиоз. Но
предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило
иностранца, но даже привело в восторг. -- Именно, именно, --
закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу,
засверкал, -- ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за
завтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное
придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами
потешаться будут". Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком...
Канту?.. Что это он плетет?" -- подумал он. -- Но, -- продолжал
иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту,
-- отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже
с лишком сто лет пребывает в местах значительно более
отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом
нельзя, уверяю вас! -- А жаль! -- отозвался задира-поэт. -- И
мне жаль! -- подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и
продолжал: -- Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога
нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и
всем вообще распорядком на земле? -- Сам человек и управляет, --
поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не
очень ясный вопрос. -- Виноват, -- мягко отозвался неизвестный,
-- для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный
план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте
же вас спросить, как же может управлять человек, если он не
только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на
смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не
может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в
самом деле, -- тут неизвестный повернулся к Берлиозу, --
вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и
другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у
вас... кхе... кхе... саркома легкого... -- тут иностранец сладко
усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему
удовольствие, -- да, саркома, -- жмурясь, как кот, повторил он
звучное слово, -- и вот ваше управление закончилось! Ничья
судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные
вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым
врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и
второе, так и третье -- совершенно бессмысленно, вы сами
понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно
полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим
неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку
от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и
еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, --
тут иностранец прищурился на Берлиоза, -- пустяковое, казалось
бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно
почему вдруг возьмет -- поскользнется и попадет под трамвай!
Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не
правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой?
-- и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком. Берлиоз с
великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и
трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучать его. "Он не
иностранец! Он не иностранец! -- думал он, -- он престранный
субьект... Но позвольте, кто же он такой?" -- Вы хотите курить,
как я вижу? -- неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, --
вы какие предпочитаете? -- А у вас разные, что ли, есть? --
мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились. -- Какие
предпочитаете? -- повторил неизвестный. -- Ну, "Нашу марку", --
злобно ответил Бездомный. Незнакомец немедленно вытащил из
кармана портсигар и предложил его Бездомному: -- "Наша марка". И
редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в
портсигаре именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был
громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при
открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый
треугольник. Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет,
иностранец!", а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?" Поэт и
владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.
"Надо будет ему возразить так, -- решил Берлиоз, -- да, человек
смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил
иностранец: -- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды.
Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И
вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний
вечер. "Какая-то нелепая постановка вопроса..." -- помыслил
Берлиоз и возразил: -- Ну, здесь уж есть преувеличение.
Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой
разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову
кирпич... -- Кирпич ни с того ни с сего, -- внушительно перебил
неизвестный, -- никому и никогда на голову не свалится. В
частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает.
Вы умрете другой смертью. -- Может быть, вы знаете, какой
именно? -- с совершенно естественной иронией осведомился
Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор,
-- и скажете мне? -- Охотно, -- отозвался незнакомец. Он смерил
Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь
зубы пробормотал что-то вроде: "Раз, два... Меркурий во втором
доме... луна ушла... шесть -- несчастье... вечер -- семь..." --
и громко и радостно объявил: -- Вам отрежут голову! Бездомный
дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а
Берлиоз спросил, криво усмехнувшись: -- А кто именно? Враги?
Интервенты? -- Нет, -- ответил собеседник, -- русская женщина,
комсомолка. -- Гм... -- промычал раздраженный шуточкой
неизвестного Берлиоз, -- ну, это, извините, маловероятно. --
Прошу и меня извинить, -- ответил иностранец, -- но это так. Да,
мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня
вечером, если это не секрет? -- Секрета нет. Сейчас я зайду к
себе на Садовую, а потом в десять часов вечера в МАССОЛИТе
состоится заседание, и я буду на нем председательствовать. --
Нет, этого быть никак не может, -- твердо возразил иностранец.
-- Это почему? -- Потому, -- ответил иностранец и прищуренными
глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу,
бесшумно чертили черные птицы, -- что Аннушка уже купила
подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что
заседание не состоится. Тут, как вполне понятно, под липами
наступило молчание. -- Простите, -- после паузы заговорил
Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, -- при чем
здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка? -- Подсолнечное
масло здесь вот при чем, -- вдруг заговорил Бездомный, очевидно,
решив объявить незванному собеседнику войну, -- вам не
приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для
душевнобольных? -- Иван!.. -- тихо воскликнул Михаил
Александрович. Но иностранец ничуть не обиделся и превесело
рассмеялся. -- Бывал, бывал и не раз! -- вскричал он, смеясь, но
не сводя несмеющегося глаза с поэта, -- где я только не бывал!
Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что
такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван
Николаевич! -- Откуда вы знаете, как меня зовут? -- Помилуйте,
Иван Николаевич, кто же вас не знает? -- здесь иностранец
вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и Иван
Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под
ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее
доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не
обрадовало поэта. -- Я извиняюсь, -- сказал он, и лицо его
потемнело, -- вы не можете подождать минутку? Я хочу товарищу
пару слов сказать. -- О, с удовольствием! -- воскликнул
неизвестный, -- здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда
и не спешу. -- Вот что, Миша, -- зашептал поэт, оттащив Берлиоза
в сторону, -- он никакой не интурист, а шпион. Это русский
эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то
уйдет... -- Ты думаешь? -- встревоженно шепнул Берлиоз, а сам
подумал: "А ведь он прав!" -- Уж ты мне верь, -- засипел ему в
ухо поэт, -- он дурачком прикидывается, чтобы выспросить
кое-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит, -- поэт говорил и
косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, -- идем, задержим
его, а то уйдет... И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то
книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги
и визитную карточку. -- Извините меня, что я в пылу нашего спора
забыл представить себя вам. Вот моя карточка, паспорт и
приглашение приехать в Москву для консультации, -- веско
проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих
литераторов. Те сконфузились. "Черт, все слышал," -- подумал
Берлиоз и вежливым жестом показал, что в предъявлении документов
нет надобности. Пока иностранец совал их редактору, поэт успел
разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово
"профессор" и начальную букву фамилии -- двойное "В". -- Очень
приятно, -- тем временем смущенно бормотал редактор, и
иностранец спрятал документы в карман. Отношения таким образом
были восстановлены, и все трое снова сели на скамью. -- Вы в
качестве консультанта приглашены к нам, профессор? -- спросил
Берлиоз. -- Да, консультантом. -- Вы -- немец? -- осведомился
бездомный. -- Я-то?.. -- Переспросил профессор и вдруг
задумался. -- Да, пожалуй, немец... -- сказал он. -- Вы по
русски здорово говорите, -- заметил Бездомный. -- О, я вообще
полиглот и знаю очень большое количество языков, -- ответил
профессор. -- А у вас какая специальность? -- осведомился
Берлиоз. -- Я -- специалист по черной магии. "На' тебе!" --
стукнуло в голове у Михаила Александровича. -- И... и вас по
этой специальности пригласили к нам? -- заикнувшись спросил он.
-- Да, по этой пригласили, -- подтвердил профессор и пояснил: --
Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи
чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот
требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире
специалист. -- А-а! Вы историк? -- с большим облегчением и
уважением спросил Берлиоз. -- Я -- историк, -- подтвердил ученый
и добавил ни к селу ни к городу: -- Сегодня вечером на
Патриарших прудах будет интересная история! И опять крайне
удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и,
когда они наклонились к нему, прошептал: -- Имейте в виду, что
Иисус существовал. -- Видите ли, профессор, -- принужденно
улыбнувшись, отозвался Берлиоз, -- мы уважаем ваши большие
знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки
зрения. -- А не надо никаких точек зрения! -- ответил странный
профессор, -- просто он существовал, и больше ничего. -- Но
требуется же какое-нибудь доказательство... -- начал Берлиоз. --
И доказательств никаких не требуется, -- ответил профессор и
заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: -- Все
просто: в белом плаще...
..............................................................................................................
Глава 3. Седьмое
доказательство
-- Да, было около десяти часов утра,
досточтимый Иван Николаевич, -- сказал профессор. Поэт провел
рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что
на Патриарших вечер. Вода в пруде почернела, и легкая лодочка
уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешки какой-то
гражданки в лодочке. В аллеях на скамейках появилась публика, но
опять-таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были
наши собеседники. Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно
отчетливо была видна в высоте полная луна, но еще не золотая, а
белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами звучали
мягче, по-вечернему. "Как же это я не заметил, что он успел
сплести целый рассказ?.. -- подумал Бездомный в изумлении, --
ведь вот уже и вечер! А может, это и не он рассказывал, а просто
я заснул и все это мне приснилось?" Но надо полагать, что
все-таки рассказывал профессор, иначе придется допустить, что то
же самое приснилось и Берлиозу, потому что тот сказал,
внимательно всматриваясь в лицо иностранца: -- Ваш рассказ
чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не
совпадает с евангельскими рассказами. -- Помилуйте, --
снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, -- уж кто-кто,
а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в
евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы
начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник... --
он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то
же самое он говорил Бездомному, идя с тем по Бронной к
Патриаршим прудам. -- Это так, -- заметил Берлиоз, -- но боюсь,
что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам
рассказывали, происходило на самом деле. -- О нет! Это может кто
подтвердить! -- начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно
уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно поманил
обоих приятелей к себе поближе. Те наклонились к нему с обеих
сторон, и он сказал, но уже без всякого акцента, который у него,
черт знает почему, то пропадал, то появлялся: -- Дело в том...
-- тут профессор пугливо оглянулся и заговорил шепотом, -- что я
лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия
Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте,
но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас --
никому ни слова и полный секрет!.. Тсс! Наступило молчание, и
Берлиоз побледнел. -- Вы... вы сколько времени в Москве? --
дрогнувшим голосом спросил он. -- А я только что сию минуту
приехал в Москву, -- растерянно ответил профессор, и тут только
приятели догадались заглянуть ему как следует в глаза и
убедились в том, что левый, зеленый, у него совершенно безумен,
а правый -- пуст, черен и мертв. "Вот тебе все и объяснилось! --
подумал Берлиоз в смятении, -- приехал сумасшедший немец или
только что спятил на Патриарших. Вот так история!" Да,
действительно, объяснилось все: и страннейший завтрак у
покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло
и Аннушку, и предсказания о том, что голова будет отрублена, и
все прочее -- профессор был сумасшедший. Берлиоз тотчас
сообразил, что следует делать. Откинувшись на спинку скамьи, он
за спиною профессора замигал Бездомному, -- не противоречь, мол,
ему, -- но растерявшийся поэт этих сигналов не понял. -- Да, да,
да, -- возбужденно говорил Берлиоз, -- впрочем, все это
возможно! Даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому
подобное... А вы одни приехали или с супругой? -- Один, один, я
всегда один, -- горько ответил профессор. -- А где же ваши вещи,
профессор? -- вкрадчиво спрашивал Берлиоз, -- в "Метрополе"? Вы
где остановились? -- Я? Нигде, -- ответил полоумный немец,
тоскливо и дико блуждая зеленым глазом по Патриаршим прудам. --
Как? А... где же вы будете жить? -- В вашей квартире, -- вдруг
развязно ответил сумасшедший и подмигнул. -- Я... я очень рад,
-- забормотал Берлиоз, -- но, право, у меня вам будет
неудобно... А в "Метрополе" чудесные номера, это первоклассная
гостиница... -- А дьявола тоже нет? -- вдруг весело осведомился
больной у Ивана Николаевича. -- И дьявола... -- Не противоречь!
-- одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора
и гримасничая. -- Нету никакого дьявола! -- растерявшись от всей
этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно, -- вот
наказание! Перестаньте вы психовать. Тут безумный расхохотался
так, что из липы над головами сидящих выпорхнул воробей. -- Ну,
уж это положительно интересно, -- трясясь от хохота проговорил
профессор, -- что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!
-- он перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при
душевной болезни, после хохота впал в другую крайность --
раздражился и крикнул сурово: -- Так, стало быть, так-таки и
нету? -- Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, --
бормотал Берлиоз, опасаясь волновать больного, -- вы посидите
минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на
угол, звякну по телефону, а потом мы вас проводим, куда вы
хотите. Ведь вы не знаете города... План Берлиоза следует
признать правильным: нужно было добежать до ближайшего
телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот,
мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших
прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо
принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха. --
Позвонить? Ну что же, позвоните, -- печально согласился больной
и вдруг страстно попросил: -- Но умоляю вас на прощанье,
поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и
не прошу. Имейте в виду, что на это существует седьмое
доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет
предъявлено. -- Хорошо, хорошо, -- фальшиво-ласково говорил
Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не
улыбалась мысль караулить сумасшедшего немца, устремился к тому
выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и
Ермолаевского переулка. А профессор тотчас же как будто
выздоровел и посветлел. -- Михаил Александрович! -- крикнул он
вдогонку Берлиозу. Тот вздрогнул, обернулся, но успокоил себя
мыслью, что его имя и отчество известны профессору также из
каких-нибудь газет. А профессор прокричал, сложив руки рупором:
-- Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в
Киев? И опять передернуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает
о существовании Киевского дяди? Ведь об этом ни в каких газетах,
уж наверно, ничего не сказано. Эге-ге, уж не прав ли Бездомный?
А ну как документы эти липовые? Ах, до чего странный субъект.
Звонить, звонить! Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят! И,
ничего не слушая более, Берлиоз побежал дальше. Тут у самого
выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся в
точности тот самый гражданин, что тогда при свете солнца
вылепился из жирного зноя. Только сейчас он был уже не
воздушный, а обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках
Берлиоз отчетливо разглядел, что усишки у него, как куриные
перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки
клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.
Михаил Александрович так и попятился, но утешил себя тем
соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об
этом некогда размышлять. --
Турникет ищете, гражданин? -- треснувшим тенором осведомился
клетчатый тип, -- сюда пожалуйте! Прямо, и выйдете куда надо. С
вас бы за указание на четверть литра... поправиться... бывшему
регенту! -- кривляясь,
субъект наотмашь снял жокейский свой картузик. Берлиоз не стал
слушать попрошайку и ломаку регента, подбежал к турникету и
взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на
рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась
в стеклянном ящике надпись "Берегись трамвая!". Тотчас и
подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с
Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он
внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал.
Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за
рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас
рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду,
поехала по булыжнику, откосом сходящему к рельсам, другую ногу
подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы. Стараясь за
что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно
ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но
справа или слева -- он уже не сообразил, -- позлащенную луну. Он
успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг
подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на
него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо
женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул,
но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица.
Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю,
после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон
полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул --
"Неужели?.." Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже
разваливаясь на куски, и затем стало темно. Трамвай накрыл
Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный
откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он
запрыгал по булыжникам Бронной. Это была отрезанная голова
Берлиоза.
|
